Борис Акунин - Смерть на брудершафт (фильма 7-8) [«Мария», Мария… + Ничего святого]
— Господа, это мерзко! — закричал он, ускорив шаг. — Немедленно извинитесь!
У сконфуженного неудачным «абордажем» лейтенанта появился отличный способ восстановить свое реноме.
— Что за тон? — грозно рыкнул он. — Вы кто такой? Извольте представиться старшему по званию!
— Мичман Вознесенский, с «Императрицы Марии», — назвался рыцарь и тихо, чтобы барышня не слышала, прибавил. — Это дочь нашего командира. Настоятельно советую извиниться…
Лейтенант выругался, тоже вполголоса.
Оправил китель. Четким шагом подошел к всхлипывающей девушке, сдернул фуражку.
— Мадемуазель, ради бога простите меня и моих товарищей за глупость и хамство. Нет слов, как стыдно…
Склонили головы и двое остальных.
Капитанская дочь грустно ответила:
— Ничего, господа. Я привыкла…
Посмотрела на единственного свидетеля неприятной сцены, однако тот уже куда-то делся. На скамье белела брошенная газета.
Психологический этюд
Следующим утром, проводив отца до пристани (семейная традиция, никуда не денешься), Маша Козельцова шла домой в обход центральных улиц, чтоб не наталкиваться на испуганные или, того хуже, жалеющие взгляды. Пересекла Большую Морскую, нырнула в узкий проход, который вел через дворы на Одесскую, а там рукой уже подать до дома.
В узкой щели между домами, спиной к Маше, стоял кто-то в военном френче без погон, неторопливо и обстоятельно прикуривал папиросу. Обойти его, широкоплечего, было затруднительно.
Секунду-другую обождав, Маша нетерпеливо сказала:
— Сударь, позвольте пройти.
— М-м-м? — промычал курильщик, не повернувшись. Донеслось сосредоточенное попыхивание. Табак, видимо, отсырел.
— Разрешите пройти, — повторила она, уже с раздражением.
— Да-да, извините.
Невежа подвинулся, встав к стене лицом.
— Вас не учили, что поворачиваться к даме спиной неучтиво? — окончательно рассердилась Маша. Она всегда бывала не в духе, когда приходилось в ясный день ходить по городу.
Незнакомец глухо произнес:
— Хорошо, я обернусь…
И обернулся. На груди у него белел эмалью георгиевский крест и еще висел какой-то овальный значок с короной, но потрясенная Маша не вглядывалась. Лицо невежи слева было обезображено чудовищным ожогом: кожа воспаленно-розового оттенка вся сморщилась — жутко смотреть.
Глядя вниз, мужчина хмуро сказал:
— Извините, вы сами настояли…
— Это вы меня извините! — прошептала она, мучительно краснея. Уж ей ли было не знать, что он, бедняжка, сейчас испытывает!
По-прежнему не поднимая взора, георгиевский кавалер вздохнул:
— Не могу видеть, как от меня шарахаются женщины, особенно молодые. Не привык еще…
— Я вас понимаю, как никто другой. Вот, смотрите.
Поддавшись внезапному порыву, она приподняла вуаль.
Он наконец взглянул на нее. Но реакции, к которой Маша привыкла и которой ждала, не было. Незнакомец не отвел взгляда от пятна, а довольно равнодушно его рассмотрел. Пожал плечами.
— Где вам понять урода. Вы красивая. Подумаешь, родимое пятно. Даже мило. Похоже на медвежонка.
— На медвежонка? — пролепетала Маша и схватилась за щеку.
— Ну да. Вы позволите?
Деликатно, самым кончиком пальца, обожженный дотронулся до ее лица.
— Вот голова, вот лапки… — И, испугавшись собственной дерзости, спрятал руку за спину. — Простите меня… Я что-то совсем одичал… Честь имею…
Неловко поклонился, хотел уйти, но Маша, слава Богу, опомнилась, не отпустила.
— Погодите! Вы кто?
Голос у нее прерывался. Из-за сердцебиения.
Повернувшись, удивительный человек словно ненароком прикрыл ожог рукою с папиросой.
— Родион Романович Мышкин. Смешная фамилия. Имя отчество тоже. — Улыбнулся половиной лица. — Папаша, знаете, увлекался Достоевским…
Кружок у него на груди оказался знаком Технологического института.
— Вы инженер? — спросила Маша. Вуаль она все-таки опустила.
— Да, служу на судоремонтном. Недавно. Я всего месяц как выписался из госпиталя. Комиссован из армии. Это, — приложил он кулак к лицу, — я в «остине» горел…
Она не поняла:
— В чем?
— Ну, в «остине», в бронеавтомобиле. Знаете — такая железная коробка на гусеницах.
Про флот и корабли Маша знала почти всё, даже про последние новинки техники, но делами сухопутными интересовалась мало.
— На каких-таких гусеницах? — поразилась она. Спохватилась, что забыла представиться. — Ой, простите. Я Козельцова, Мария Ивановна.
Протянула руку. Мышкин осторожно, чуть-чуть, сжал ее пальцы.
— Нет, правда. О бронированных авто, теперь припоминаю, я слышала. Но при чем тут гусеницы? Расскажите, пожалуйста! У вас есть время меня проводить?
Он предложил ей руку — правую, по-штатски. Получилось очень хорошо: оба видели друг друга именно в том ракурсе, в каком нужно. Любоваться на его ожог и на ее пятно предоставили прохожим. Она нарочно свернула на Одесской влево, чтоб удлинить дорогу до дома.
Через три дня
Козельцовы были старинным морским семейством, исконными севастопольцами. В стране, где история флота насчитывала всего двести лет, и в порту, который не так давно справил свое столетие, это означало, что Иван Сергеевич был моряком в четвертом поколении и севастопольцем в третьем. Его дед, сын кронштадтского штурмана, служил под началом адмирала Лазарева и умер от тифа во время великой осады; отец лишился глаза на Дунае во время Балканской войны; Машин младший братишка — дело решенное — по окончании гимназии должен был поступать в Корпус.
Дом на Очаковской улице по местным меркам тоже считался старым — постройки семидесятых годов, когда с восстановлением Черноморской эскадры разрушенный бомбардировками Севастополь вновь обрел смысл своего существования.
Командир «Марии» был человек славный, гостеприимный. Во время стоянки в порту офицеры обедали у него по-домашнему, посменно — за стол могло сесть до дюжины гостей.
Но нынче случай был особенный, интимный, поэтому пригласили только самых близких. Так пожелала Маша, во-первых, смущенная быстротой событий, а во-вторых, хотевшая сегодня видеть только своих, от кого не нужно прятать лица.
Собирались объявить о ее помолвке.
Накануне вечером они с матерью долго разговаривали. Конечно, не обошлось без слез.
— Я понимаю, все так внезапно, — шептала Маша, подозревая, что брат с сестренкой подслушивают за дверью. — Три дня как познакомились — и предложение… Наверное, нехорошо, что я сразу согласилась. Можно сказать, сама на шею повесилась… Мы ужасная пара, да? Я вот с этим, — она тронула щеку, — он тоже обезображен. Но ему-то стесняться нечего, он пострадал за отечество! — тут же кинулась она на защиту Родиона Романовича, хоть никто на него не нападал. — Ах, мама, у меня голова кругом…
Татьяна Борисовна, вытирая глаза, перекрестила дочку:
— Дай Господь, чтоб всё хорошо… Мне самой страшно. Манечка, мы же его совсем не знаем. Я видела его лишь один раз!
— А мне кажется, что он был всегда. Нет, я в нем нисколько не сомневаюсь. Он чудесный, чудесный! Я боюсь только одного… — Маша всхлипнула. — Мы выйдем из церкви, и над нами будут смеяться…
Но мать, оказывается, об этом уже подумала.
— Есть такая фата, я видела в журнале: очень плотная, закрывает лицо с обеих сторон. Сейчас даже модно. Называется «арабьен», вроде мусульманской чадры. Еще золотой или серебряной нитью прошивают…
— Золотое шитье — фи! Какая-то армянская свадьба!
— Не скажи. Если поддержать тему сверху веночком из позолоченного лавра, снизу — золотыми туфельками, выйдет и нарядно, и стильно…
Поспорили, потом снова поплакали, потом обсудили грядущий званый ужин. Несмотря на количество пролитых слез, обе были счастливы.
Сегодняшний день мать и дочь провели в чудесных хлопотах. Ездили по магазинам, выбирали достойное торжественного повода платья. Затем Татьяна Борисовна занялась приготовлениями, а к Маше вызвали парикмахера и — неслыханное сибаритство — маникюршу.
К половине десятого невеста была готова, стол тоже. Мать с дочерью оглядели гостиную. Скатерть, приборы, канделябры, цветы — всё было идеально.
На свою беду сунулся с инспекцией и Иван Сергеевич.
— Эй, на юте! Палуба надраена, вымпел поднят? Ялик с гостями уже на траверсе!
Капитану немедленно досталось. За то, что суется не в свое дело. За то, что до сих пор в домашней куртке. За то, что не исполнил единственное порученное ему дело — не проследил, легли ли младшие. Десятилетние Ваня и Таня, близняшки, пять минут назад совали нос в гостиную и требовали пирожков. Они и сейчас хором закричали из-за двери: «Невеста из теста!»
Иван Сергеевич тоже утянул с блюда пирожок.
